В предстоящее воскресенье 30 октября в соседней с нами России отметят День памяти жертв политических репрессий. Его будут отмечать несмотря даже на то, что старейшая и главнейшая в этой сфере общественная организация – Международное историко-просветительское и правозащитное общество «Мемориал» недавно была официально признана «выполняющей функции иностранного агента». У нас в Казахстане своего закона о борьбе с «иностранными агентами», к счастью, нет, однако нет, к сожалению, своего «Мемориала», во всяком случае сейчас, хотя когда-то был и такой – свидетельствую об этом как один из его участников в 1988-94 годах.
Есть в нашей стране и свой казахстанский День памяти жертв политических репрессий, отмечаемый 31 мая: пять месяцев назад мы писали о нём на страницах «Трибуны». Однако и российский День памяти нам не совсем чужой: и потому, что казахстанский день отмечается с 1993 года, а до того, в 1990-92 гг., мы отмечали его вместе с российскими демократами в октябре, и тем более потому, что сталинские массовые и брежневские точечные репрессии осуществлялись единым образом по всему пространству тогдашнего СССР.
И ещё один важный момент: официально учреждённый в России в 1990 году День памяти жертв политрепрессий вырос из совершенно не официального, а до 1988 года и вовсе запрещённого и потому известного очень немногим антипраздника под названием «День политзаключённого в СССР». Его придумали и впервые отметили 30 октября 1978 года советские (правильнее назвать – антисоветские) диссиденты, отбывавшие сроки в мордовских и пермских лагерях.
На протяжении десяти лет после этого в самиздате и зарубежном «тамиздате», на волнах глушимых в Союзе радиостанций, а уже с 1988-89 годов – на демократических митингах и на страницах прогрессивной прессы в этот день говорят об узниках совести 1960-80-х годов и о тех, кого преследуют за политику сейчас. Желая поддержать эту традицию, мы хотим предложить читателям «Трибуны» относящиеся к данной теме фрагменты из нашей книги «Современный Казахстан: двадцать лет общественной мысли», вышедшей в 2006 году.
Общественная мысль в Казахстане до начала перестройки
Тоталитарная природа советского государства в принципе исключала создание неофициальных общественных движений. Однако в метрополии (Москва и Ленинград) и в тех провинциях советской империи, что расположены ближе к Европе (Прибалтика, Украина, Грузия и Армения), в 60-70-х годах, несмотря на давление репрессивной системы и вопреки ему возникали оппозиционные движения (диссидентство) и независимая пресса (политический самиздат). Почему и как это происходило, как развивалось, что было дальше – всё это прекрасно описано и прокомментировано в фундаментальном труде «История инакомыслия в СССР» Людмилы Алексеевой – известной правозащитницы 60-80-х годов, поныне возглавляющей Московскую Хельсинкскую группу по правам человека.
В книге Л.Алексеевой общая история инакомыслия в СССР описана как совокупность 18-ти его различных видов: движение за права человека, движение за социально-экономические права, еврейское и немецкое движения за выезд из СССР, русское национальное движение, национальные движения украинцев, грузин, армян и трёх прибалтийских народов, борьба депортированных крымских татар и турок-месхетинцев за возвращение в родные места, религиозные движения православных нонконформистов, католиков и трёх протестантских конфессий (по советской терминологии сектантов).
Однако в этом огромном списке полностью отсутствуют тюркские республики СССР (точнее, две из них, Узбекистан и Казахстан, упоминаются как места ссылки депортированных народов, плюс иногда как место проживания и преследования властями баптистских общин). Отсутствуют у Л.Алексеевой также и какие-либо упоминания о политических арестах в Казахстане тех лет по делам, хотя бы косвенно связанным с московскими диссидентами (личные контакты, распространение самиздата), а тем более о собственно казахстанских политических процессах. Почему так получилось?
Когда Людмила Алексеева впервые посетила Алма-Ату в ноябре 1990-го, автору этих строк довелось брать у неё интервью для первой в Казахстане независимой газеты «С`Демократ», а потом общаться с Людмилой Михайловной в её второй (и наверное, уже последний) приезд в 1998 году, а также встречаться с ней в ходе наших приездов в Москву в том же 1998-м и в 2002-м. На наш вопрос автор «Истории инакомыслия» объясняла вышеназванные пробелы тем, что в Москве 70-х и в Америке начала 80-х годов в её распоряжении просто не было соответствующей информации из Казахстана.
Сама Алексеева называла этот пробел серьёзным недостатком своей работы, в связи с чем настоятельно советовала нам заняться восполнением этого «белого пятна», что мы отчасти и сделали в 2005-06 годах, подготовив и издав свою книгу. Вот что у нас там было на эту тему – воспроизводим с некоторыми сокращениями или, наоборот, с пояснениями из 2016 года.
Политические преследования «мыслящих одиночек»
Из 60-х и 70-х годов нам известны лишь единичные политические дела отдельных мыслящих одиночек, попадавших в сферу внимания КГБ не как члены какой-либо «антисоветской организации» (создать таковую, да вообще найти единомышленников они просто не успевали), а именно за личные неортодоксальные мысли и попытку их высказать вслух.
Так, в 1962 году в городе Рудном Кустанайской области молодой преподаватель марксизма-ленинизма Махмет Кулмагамбетов «пришёл к каким-то неортодоксальным выводам и с самыми лучшими намерениями – исправить ошибки – стал писать в ЦК. Как тогда было принято, оказался за это в лагере»[i]. В Мордовии он сидел вместе с осуждённым писателем Юлием Даниэлем, через жену которого Ларису Богораз о Кулмагамбетове узнали московские правозащитники. Уже много после его освобождения, в 1979-м ему помогли выехать на Запад, где он потом работал в казахской редакции радио «Свобода». Скончался Махмет Кулмагамбетов на 79-м году жизни в Мюнхене 8 ноября 2008 года.
Махмет Кулмагамбетов – фото из некролога на сайте радио «Азаттык».
В том же городе Рудном, но уже в 1970 году был арестован инженер-строитель Филипп Новиков и позднее осуждён на 3 года лишения свободы по статье 170-1 УК КазССР («распространение заведомо ложных измышлений, порочащих государственный строй» – прародительница нынешней 174-й статьи УК РК, даже номер не слишком изменился). Суть «преступления» Новикова описал его бывший сокамерник по Кустанайской тюрьме Владимир Ткаченко в своих рукописных воспоминаниях «Карцер № 29» как «безобидное, обычное человеческое, общение с окружением академика Сахарова».
К сожалению, нам не удалось обнаружить каких-либо упоминаний об этом деле ни в литературе об А.Д. Сахарове, ни в «Истории инакомыслия». Сам же В.П. Ткаченко на наш запрос в 1992 году ответил, что ничего не знает о дальнейшей судьбе Новикова после того, как тот ушёл на этап, а сам Ткаченко на свободу[ii].
В 1971 году в Павлодаре был арестован, а потом и осуждён на 3 года лишения свободы по той же 170-й статье доцент филфака Павлодарского пединститута Наум Шафер, контактировавший с московскими авторами политического самиздата и хранивший у себя дома многие литературные и публицистические произведения, годы спустя ставшие классикой. Следователям КГБ удалось добиться от Шафера признательных показаний на тех, с кем он обменивался самиздатом не только в Москве, но и в Алма-Ате, после чего у некоторых из них были произведены обыски. Это были профессор филфака КазГУ Александр Жовтис, доцент Алма-Атинского мединститута Виктор Штейн и преподаватель Казахского пединститута Ефим Ландау.
Последнему из названных преследования со стороны органов госбезопасности стоили жизни: в один из дней после третьего обыска, услышав звонок в дверь и ожидая ареста, Ефим Иосифович Ландау покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна. Виктору Штейну обыски и допросы стоили многолетнего пребывания в психиатрической больнице. Профессор Александр Лазаревич Жовтис (1923-1999) после событий 1971 года был уволен с «волчьим билетом» из КазГУ и лишь через семь лет был допущен к преподаванию в КазПИ, где и работал до последних дней жизни.
Уже в годы перестройки А.Л. Жовтис описал те события в воспоминаниях «Как я угрожал государственной безопасности, или Под колпаком у КГБ». При создании в 1993 году Казахстанского международного бюро по правам человека профессор Жовтис был одним из учредителей КМБПЧ. Его сын Евгений Жовтис является директором нашего Бюро и международным экспертом по правам человека, в каковых качествах хорошо известен читателям «Трибуны» по публикациям в газете.
Возвращаясь из нашего времени в 70-е годы прошлого столетия, отметим единственное известное нам (это отнюдь не означает, что других таких не было в принципе) дело о казахскоязычном самиздате. В 1977 году органами КГБ был арестован композитор и музыковед Хасен Кожахметов, написавший и распространявший среди своих знакомых несколько статей националистического, как тогда считалось, характера. За эти статьи Кожахметов был осуждён на 2 года лишения свободы.
Хасен Кожахметов.
После отбытия наказания, да и то не сразу, а уже с началом перестройки, Хасен был принят на работу в музыкальную редакцию Казгостелерадио и уже в этом статусе 17 декабря 1986-го участвовал в известной демонстрации на площади имени Брежнева, за что был осуждён уже по делу «желтоксановцев», а освободившись в 1988 году, стал год спустя основателем общественного движения «Желтоксан». На протяжении 1990-х годов активно присутствовал на казахстанской политической сцене, а в начале 2000-х отошёл от политики.
Особенности национального политического сыска
В некоторых из рассказанных выше историях очевидна связь алма-атинской интеллектуальной среды с московской (самиздат поступал из Москвы), а равно и связь казахстанских органов политического сыска с их московскими коллегами. Однако при общем сходстве и многих параллелях очевидна и разница между двумя ареалами развития независимой общественной мысли – в центре и у нас.
Казахстанские интеллигенты, даже и имевшие контакты с московскими собратьями, у себя дома были настолько одиноки, что когда попадали под гэбэшный колпак, то чувствовали себя наедине с всемогущим Левиафаном, почти как в 1937-м. В московских же диссидентских и околодиссидентских кругах не только не бросались из окон при обысках, а наоборот, созывали по телефону друзей и знакомых, которые тут же съезжались в обыскиваемую квартиру – это описано во многих воспоминаниях.
Из этого сравнения никоим образом не следует, что в Казахстане независимо мыслящая интеллигенция была глупее или трусливее, чем в Москве или Питере. Нет, это говорит о другом – о том, насколько казахстанцам было труднее независимо мыслить, выражать и отстаивать свои убеждения в условиях гораздо большей разобщённости и отсутствии сколько-нибудь организованных форм протеста, каковыми были в Москве 70-х Комитет по правам человека, Московская Хельсинкская группа, редакция «Хроники текущих событий» и др.
С другой же стороны, при сравнении казахстанской и общесоюзной карательной практики по политическим делам замечен и некий «казахстанский либерализм» в отношении длительности лагерных сроков по политическим делам: у нас – 2-3 года, у них – 7 и 5, т.е. 7 лет тюрьмы и 5 ссылки. Какого-либо логического объяснения этому феномену мы не находим, но может быть, здесь смогут что-то объяснить некоторые детали «свидетельских показаний» А.Л. Жовтиса, касающиеся того самого обыска 1971 года:
* * *
В феврале 1971 года группа сотрудников алма-атинского КГБ во главе с полковником Гутковским произвела у меня в доме обыск – искали самиздат. Я в это время был в Ленинграде в научной командировке. Почти вся предосудительная литература (Солженицын и проч.) хранилась у меня в раскладном кресле – его не догадались раскрыть. Обыск был проведен не слишком тщательно – забрали только магнитофонные записи Галича, который незадолго до того у нас пел, крамольные стихи Вознесенского («Нам, как аппендицит, / Поудаляли стыд…») и еще какие-то мелочи. «Доктор Живаго» в знаменитом издании Фельтринелли стоял на книжной полке (искали его машинописную копию) – книгу не раскрыли.
Уходя, один из сотрудников ГБ доверительно и простодушно сказал моей жене:
– Спешу в детсад за ребенком.
* * *
Следователь Комитета госбезопасности КазССР Николай Васильевич Васильченко, допрашивавший меня по самиздатовским делам летом 1971 года, явно мне сочувствовал и старался сформулировать протокол в мою пользу. Мы с ним анализировали конфискованные у меня магнитофонные записи, среди которых основное место занимали песни Галича – в частности, «Ночной смотр». В ней по ночной Москве шагают бронзовые и гипсовые статуи вождя всех времен и народов, ожидающие своего часа. Открыто издеваться над Иосифом Виссарионовичем тогда не разрешалось. А уж предсказание поэта – «им бы, гипсовым, человечины – они вновь обретут величие» было и вовсе уголовно наказуемым. Доказать, что этого в тексте нет, не представлялось возможным – текст перед нами.
– Ну, как вы объясните «Ночной смотр»? – спросил с любопытством следователь.
До этого вопроса я ухитрялся как-то отмывать от «антисоветизма» другие предъявленные мне песни Галича.
– Видите ли, – сказал я, – ключевыми, то есть раскрывающими художественный замысел автора в этом произведении, являются строки:
«Утро Родины нашей розово,
Позывные летят, попискивая…»
Они же говорят о том, что наше время – время светлое, как весеннее утро, и перешибить поступательное движение к будущему тени прошлого не могут…
Это я, столь примитивно лукавя, говорил о брежневских временах! Но суть дела была в другом. Всем нам в пятидесятые годы мозолило глаза полотно художника Шурпина «Утро нашей Родины» – грандиозная фигура Сталина на фоне московского пейзажа и окрашенного утренней зарей неба. Строки же Галича были издевкой уже над брежневской эрой. Мое объяснение было рассчитано на дураков, к каким, как выяснилось в ходе допроса, Васильченко отнюдь не принадлежал. Однако…
– Верно, – сказал он. – Даже живописцы изображали утро нашей Родины. Я внесу ваше разъяснение в протокол полностью…
Мне показалось, что Николай Васильевич при этих словах даже подмигнул мне. В качестве крамольного материала в моем деле «Ночной смотр» больше не фигурировал[iii].
Московская диссидентская песня в Алма-Ате
Данным стиховедческим штудиям в здании на улице Дзержинского, 108 ещё раньше предшествовали два алма-атинских выступления Александра Галича со своими крамольными песнями во время его приезда в Алма-Ату весной 1967 года. Тогда Галич ещё не был запрещён окончательно и бесповоротно (это произойдёт после его триумфального выступления на первом и последнем до самой перестройки Всесоюзном фестивале авторской песни в Новосибирском Академгородке в апреле 1968-го). У нас же в Алма-Ате московский бард пел не только «под закуску и две тысячи грамм» на квартирах своих друзей А.Жовтиса и Р.Тамариной, но и в двух больших залах – в студенческой аудитории КазГУ и в стенах Республиканского драмтеатра имени Лермонтова.
Приезд А.Галича в Алма-Ату был связан с попыткой Русского драмтеатра им. Лермонтова получить цензурное разрешение на постановку пьесы Галича «Матросская тишина», уже запрещённой к постановке в Москве (казахстанский театр получить такое разрешение тоже не смог, но честно пытался). Инициатором приезда Галича была заведующая литературной частью театра поэтесса Руфь Тамарина (1921-2005), бывшая узница Степлага и свидетельница знаменитого Кенгирского лагерного восстания 1954 года.
По понятным причинам концерт Галича в Лермонтовском театре проходил без афиш и билетов, стулья расставили в театральном фойе, чтобы только не в основном зале, вообще всё было обставлено как междусобойчик артистов и друзей театра плюс их знакомых, плюс знакомых их знакомых. Тем не менее импровизированный зал был полон. Когда же Галич, взойдя на сцену и пробуя микрофон, спросил в него: «Ну что, слышно?», один из слушателей, актёр театра, громко ответил: «Очень хорошо слышно… даже в доме напротив!»
Александр Галич на сцене.
Поясним, что в те годы Русский драмтеатр помещался на углу улиц Дзержинского и Виноградова (ныне Наурызбай батыра и Карасай батыра, сейчас это сильно модернизованное здание Уйгурского драмтеатра) и составляло единый архитектурный ансамбль в стиле конструктивизма начала 30-х годов со зданием республиканского ГПУ-НКВД (позднее МГБ и КГБ). В 1999 году самая старая часть здания «алма-атинской Лубянки» была передана городскими властями Алматы для создания Музея политических репрессий, который в 2003 году развернул здесь свою первую экспозицию, но через два года был расформирован, а здание продано под офисы разных организаций и фирм.
Впрочем, теперь уже и в России закрыли единственный в своём роде Музей политического террора 60-80-х годов «ИТК-36» в Пермском крае, причём даже не по коммерческим мотивам, а по откровенно политическим – диссидентский музей признали «организацией, выполняющей функции иностранного агента».
У нас же в Алма-Ате весной 1967-го помимо выступления в Лермонтовском театре было ещё одно выступление Александра Галича – в лекционной аудитории Казахского Госуниверситета на заседании студенческого Клуба любителей поэзии имени Назыма Хикмета. На встрече присутствии не только студенты, но преподаватели и даже проректор М.А. Ваксберг, и на все песни московского барда произвели огромное впечатление. Как вспоминал об этом через 25 лет устроитель этой встречи А.Л. Жовтис, «стукачей среди нас не нашлось»[iv].
Так что за организацию неофициальных концертов Александра Галича в университете и в театре никто не пострадал ни в 1967-м, ни после вынужденной эмиграции поэта из СССР в 1974 году. Правда, в 1971-м именно магнитозаписи песен Галича, изъятые при обыске у профессора Жовтиса, были предметом экспертно-филологических штудий (см. рассказ об этом в предыдущей главке).
Александр Галич в гостях у почти столетнего скульптора Исаака Иткинда. Алма-Ата, апрель 1967 г.
Данная главка об алма-атинской страничке из жизни Галича, а равно и о галичевской страничке в истории казахстанской общественной мысли 60-70-х годов оказалась в этой нашей публикации более привязана не столько к 30-му октября как к Дню политзаключённого в СССР и Дню памяти жертв политрепрессий в РФ, сколько к 19-му октября как некруглому 98-му дню рождения самого Александра Галича (1918-1977). Но эти даты стоят рядом, и в этом есть определённый поэтический и политический смысл.
Тем более, что репрессивная практика российского и казахстанского правящих режимов никак не даёт устареть диссидентским песням Галича.
И всё так же, не проще,
Век наш требует нас:
Сможешь выити на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В свой назначенный час?
– разве это не про тех казахстанцев, которые вышли на площади Алматы, Астаны, Атырау и других городов 21 мая, и разве не за это судят сейчас Макса Бакаева с Талгатом Аяном?
Или вот такие строки из баллады про всемогущую и всевластную королеву лагерного материка по кличке Белая Вошь:
И пока не кончились страх и ложь,
И покуда стучат срока,
Ты ведёшь нас и здравствуешь, Белая Вошь,
Повелительница зэ-ка!
– разве это не про те лагерные сроки, что реально светят тем же Максу с Талгатом и уже получены Сейтказы и Асетом Матаевыми? И разве это не про те сроки, что до сих пор отбывают Арон Атабек и Вадим Курамшин, Ермек Тайчибеков и Игорь Сычёв, а совсем недавно отбыл Владимир Козлов?
Так что День советского политзаключённого, словно День сурка в ищвестном американском фильме, никак не может закончиться даже и спустя четверть века после роспуска породившей его советской империи.
[i] Из интервью с Л.Алексеевой «7 и 5 – за правду» в газете «С`Демократ» №1 (7) за ноябрь-декабрь 1990 г.
[ii] Сокращённый вариант мемуаров В.Ткаченко под названием «Брежневский карцер. Воспоминания о пережитом» был издан на средства автора в типографии журнала «Ленинградская панорама» в 1990 году. Полный машинописный вариант рукописи хранится в архиве газеты «С`Демократ» у автора этих строк.
[iii] Оба текста из книги А.Жовтиса «Непридуманные анекдоты». М., ИЦ «Гарант», 1995.
[iv] Воспоминания устроителей обоих концертов Галича в Алма-Ате в 1967 году: А.Жовтис. Стукачей среди нас не нашлось. Р.Тамарина. Три встречи с Галичем – послесловия к сборнику стихов А.Галича «Боль». Издание МП «Глагол», составители А.Пугаев и А.Свиридов. Алма-Ата, 1992.
