Говоря о правах человека и гражданском обществе в современном мире, можно прийти к весьма печальному выводу, что они практически являются заложниками геополитического и внутриполитического контекстов. Геополитический контекст для Центральной Азии в этом смысле не самый благоприятный, поскольку регион находится между Россией и Китаем, двумя тоталитарными супердержавами, которые активно используют свое законодательство, институты и правоприменительную практику против своих политических оппонентов, журналистов, правозащитников, гражданских активистов и организаций. Это усиливается деятельностью региональных организаций, вроде ШОС, ОДКБ и т.д.
Внутриполитический контекст в странах Центральной Азии характеризуется диктаторскими (как в Туркменистане), жестко авторитарными (как в Таджикистане) или относительно менее жесткими (как Узбекистане, Кыргызстане и Казахстане) авторитарными политическими режимами, опирающимся на постсоветские силовые структуры: органы национальной безопасности (такие КГБ-лайт), правоохранительные органы (полицию), прокуратуру и политически зависимую судебную систему. Общество, особенно гражданское общество, не рассматривается как имеющее субъектность, больше, как объект государственного контроля, управления, и, зачастую, манипулирования. Политическая оппозиция, независимые СМИ и журналисты, правозащитники и гражданские активисты, если не объявляются «врагами», то во всяком случае рассматриваются как нелояльные, подозрительные и требующие дополнительного контроля.
Давайте сначала определимся с понятиями и представлениями о роли прав человека и гражданского общества в современном общественно-политическом устройстве.
Вторая половина 20-го – начало 21-го века определили, как мне кажется, общие тренды развития человеческой цивилизации в экономическом, правовом и политическом смыслах. Несмотря на различающиеся модели, институты, формы организации общественно-политической жизни, влияние на которые оказывают исторические, культурные и прочие особенности, общими условиями для устойчивого развития, обеспечения конкурентоспособности и перспективности современных государств являются: рыночная экономика со всеми ее недостатками, включая социальное измерение и уровень государственного влияния; правовое государство, в котором установлены «правила игры», которые поддерживаются эффективными правовыми институтами и позволяют обеспечивать и защищать права и свободы человека; и демократические политические системы.
И вне зависимости от того, что ничего идеального в мире нет, выполнение этих необходимых условий даёт шансы (не гарантии, а шансы!) на выживание в современном мире, на сравнительную эффективность экономического и политического устройства современного государства и возможность более или менее удовлетворительно отвечать на постоянно возникающие вызовы.
Примеры Сингапура, Китая, некоторых государств Персидского залива являются скорее исключениями из правил в связи с различными историческими, культурными и прочими особенностями, только подтверждающими эти правила. В некоторых из них при небольшом населении на небольшой территории оказались огромные запасы дешёвых энергоресурсов, в других – сработал комплекс факторов, включая роль личности. В-третьих, – комплекс факторов, характерных только для этих государств. Но все они, сталкиваясь с различными вызовами, тоже вынуждены в той или иной степени модернизироваться, развиваться, и развитие это, вольно или невольно, связано с упомянутыми мною выше условиями.
Так вот вся эта конструкция стоит на признании сформулированных после Второй мировой войны общечеловеческих универсальных ценностей: свободе, равенстве, справедливости, уважении человеческого достоинства и правах человека.
Более того, напомню, что в следующем году будет отмечаться 50-летие Хельсинских соглашений и в рамках Платформы гражданской солидарности, которая включает более 100 организаций гражданского общества из государств-участников ОБСЕ, готовится Декларация гражданского общества в связи с этой датой. Я принимаю участие в этом процессе. Один из главных месседжей – необходимость более тесной увязки всех трех «корзин» Хельсинкских соглашений: по безопасности, экономике и экологии, и человеческому измерению (развитию демократии, верховенства права и прав человека) и признания равноправной субъектности гражданских обществ в обсуждении вопросов выполнения обязательств по первым двум «корзинам», как это делается по третьей «корзине».
Уже давно признается, что гражданское общество – один из самых эффективных инструментов государственного управления, в том числе потому, что обеспечивает более качественную обратную связь с населением и повышает обоснованность и эффективность управленческих решений, в частности, в области обеспечения безопасности и экономического развития. Правомерность этого подхода подтверждается и серьезными изменениями в комплаенс-процедурах и стандартах деятельности, например, банков развития, других международных финансовых институтов, а также организаций и инициатив в области безопасности и развития, в том числе ОЭСР, ГРЕКО, ФАТФ, Контртеррористического комитета Совета безопасности ООН, EITI и др., в документах которых появились и расширяются критерии, связанные с соблюдением прав человека и развитием гражданского общества.
И здесь еще несколько уточнений в отношении прав человека.
Во-первых, концепция прав человека существует в рамках отношений человека и государства. Это не отношения человек-человек, человек-компания или организация, а человек-государство. И существует эта концепция на стыке истории, юриспруденции, политологии, социологии и т.д.
Во-вторых, концепция прав человека – Human Rights, – реализуемая в деятельности правозащитных организаций, это не столько защита прав конкретного человека, сколько защита и продвижение самой идеи прав человека, как универсальной ценности, как фундамента человеческого сосуществования.
Более того, такая отрасль международного права, как права человека, весьма специфична. Она ближе к конституционному праву. Например, это право норм-принципов, а не норм-правил. Это применение международно признанных принципов права в области прав человека, таких, например, как принцип презумпции в пользу права, принцип юридической определенности и предсказуемости, принцип необходимости/пропорциональности ограничений и принцип недискриминации, в конкретных правовых ситуациях. Поэтому все международное право в этой области развивается в значительной мере, основываясь на документах «мягкого права», разных руководящих принципах, замечаниях общего порядка и юриспруденции договорных органов ООН и т.д.
А мы живем в постсоветском правовом пространстве норм-правил, прописанных не столько в Конституции или даже законах, сколько в инструкциях и приказах. Хотя надо отметить, что кое-где эти принципы стали появляться, например, в Законе РК о правовых актах, или в Административном процедурно-процессуальном кодексе, или в Законе о порядке организации мирных собраний. И не только Конституционный Суд, но и суды первой и апелляционной инстанций изредка стали на них ссылаться.
В-третьих, правозащитные организации бывают разные. Мне иногда представляется, что бизнес-, академическое и аналитическое сообщества считают, что в НПО работают люди, которые себя больше нигде не нашли, не имеют образовательного уровня или предпринимательских качеств и вот где-то трудоустроились или пристроились и там и выживают.
А ведь ряд таких организаций обладают серьезным экспертным потенциалом, причем связанным не только и не столько с осуществляемым ими мониторингом и работой, так сказать, «в поле», но и с серьезной аналитикой. Да, конечно, это не чисто научная деятельность, но элементы такой деятельности несомненно присутствуют в работе некоторых правозащитных организаций, когда они на чем-то специализируются.
Например, в нашей организации работают более 40 человек, более 30 из них – профессиональные юристы, многие – члены палат юридических консультантов, у некоторых, как у меня, есть лицензии на право занятия адвокатской деятельностью, и несколько бывших сотрудников Бюро работают адвокатами. Потому что есть просто адвокаты, а есть адвокаты по правам человека, и это очевидная специализация.
А есть и представители науки, как, например, директор Восточно-Казахстанского филиала Бюро доктор юридических наук Куат Рахимбердин. Да и я сам все-таки соавтор Руководящих принципов ОБСЕ по свободе собраний, которыми по идее должны пользоваться все 57 государств – членов ОБСЕ, соавтор ряда экспертных заключений по проектам законов и действующему законодательству Сербии, Грузии, Узбекистана, Кыргызстана, Боснии и Герцеговины и т.д., да и для наших Конституционного Совета и Конституционного Суда несколько раз готовил правовые заключения.
И вот, отталкиваясь от этих представлений, несколько рассуждений о взаимоотношениях гражданских организаций, или уточню, что мне ближе, правозащитных организаций – с академической наукой и think-tank.
Вообще такие взаимоотношения в развитых странах весьма тесные. В ряде случаев ведущие мировые эксперты и аналитики являются членами советов и правлений таких организаций, они участвуют в их деятельности, готовят аналитические записки, экспертные заключения, помогают в понимании геополитических и внутриполитических процессов, заложниками которых зачастую являются права человека и перспективы развития гражданского общества. Такие эксперты становятся независимыми экспертами ООН, членами договорных органов, участниками экспертных совещаний и групп и благодаря им теория прав человека и права в области прав человека постоянно развивается. К тому же такие эксперты иногда из правозащитных организаций перемещаются на государственную службу, как например бывший сотрудник Польского Хельсинкского Фонда по правам человека Адам Боднар, который сначала стал польским омбудсманом, а в настоящее время является министром юстиции Польши.
Да и в Казахстане правозащитное сообщество иногда опирается (или опиралось) на заключения и аналитику ряда специалистов – правоведов, Романа Подопригоры, Акифа Сулейманова, Кабдулсамиха Айтхожина, Мереке Габдуалиева, Муслима Хасенова, социологов Гульмиры Илеуовой, Елены Садовской, Айман Жусуповой, Серика Бейсембаева, политологов Досыма Сатпаева, Расула Жумалы, Димаша Альжанова, Шалкара Нурсеитова, лингвиста Рахили Карымсаковой и ряда других.
Но в целом взаимоотношения академической науки и think tank с правозащитным сообществом в странах Центральной Азии весьма холодные, если не сказать больше.
Это связано с рядом факторов.
Во-первых, с политизацией этой сферы, особенно политических прав и гражданских свобод. Она настолько «токсична», что если и проводятся какие-то независимые исследования, имеющие отношение к этой области знаний, то в таком «закрытом» режиме. Я не говорю о привластных “think tank”, там все понятно и обычно исследования проводятся по заказу правительства или провластных структур, и их результаты должны поддержать принимаемые политические или управленческие решения, или, во всяком случае, дать обладателю этой информации пищу для размышлений. Но и независимые аналитические центры тоже часто работают на заказ, представляя свои результаты заказчикам, и не очень склонны делиться ими с гражданским обществом, частью которого они себя не считают.
Во-вторых, с имиджем правозащитных организаций, которые, по общему восприятию, находятся где-то между оппозиционными политическими партиями и группами, а также гражданскими активистами и другими НПО, которые не политизированы. Да еще за правозащитными организациями тянется шлейф агентов «западного влияния» или «иностранных агентов», как проводников западной концепции универсальности общечеловеческих ценностей и прав человека, которая каким-то образом, часто непонятно каким, подрывает наши «традиционные ценности».
И, в-третьих, потому что права человека рассматриваются как какая-то идеалистическая гуманистическая, оторванная от реальной жизни концепция, философия, а аналитики заняты анализом социальной реальности, хотя, как я уже говорил ранее, права человека весьма конкретны и их соблюдение является необходимым условием экономического развития и обеспечения безопасности.
Вообще по идее аналитические центры должны быть одним из важнейших институтов гражданского общества, потому что они обладают специальными знаниями и могут профессионально артикулировать существующие проблемы и пути их решения, помогать гражданским, в том числе и правозащитным, организациям в аргументации в рамках их диалога и дискуссий с государством и рассчитывать на общественную поддержку, которая им, в принципе, не очень нужна, но важна для общественного развития.
Еще одна практическая проблема, мимо которой я не могу пройти. Это проблема так называемых «государственных» экспертиз и экспертов. Заключения по результатам политологических, лингвистических, религиоведческих и психологических экспертиз стали одним из главных доказательств стороны обвинения по делам о разжигании разных видов розни, призывах к насильственному изменению конституционного строя или пропаганде терроризма и другим «политическим» статьям нашего уголовного законодательства, причем в подавляющем большинстве случаев вообще единственным доказательством. Несмотря на то, что эти заключения основаны на предположениях, на них, в нарушение основополагающих принципов уголовного права, запрещающих вынесение обвинительных приговоров на основе предположений, такие приговоры выносятся в массовом порядке.
Многие такие экспертизы сомнительны с точки зрения научности, если не сказать вообще антинаучны, как в деле оппозиционного политика Владимира Козлова, где приглашенный органами прокуратуры российский «эксперт», доктор наук, усмотрел возбуждение социальной розни между определенными им социальными группами: в первую входили Президент Казахстана, госслужащие и бизнесмены, а во вторую – оппозиционный политик и банкир и его сторонники. Или другая «эксперт», которая в проповеди последовательницы Церкви Муна усмотрела возбуждение родовой розни по признаку принадлежности к роду человеческому.
Я не вижу никаких других способов борьбы с такими с позволения сказать «экспертами», кроме их дискредитации в научной среде, путем рецензий известных экспертов в этой области, что было сделано в последнем случае путем получения заключений ведущих мировых экспертов, двоих из США и одной – из России. Хотя к каким-то изменениям это не привело.
Несколько лет назад была сделана попытка создания Ассоциации экспертов, адвокатов и правозащитников на постсоветском пространстве для борьбы с такими «заказными» экспертизами, но в связи с известными событиями в России эта инициатива угасла.
А проблема осталась и даже обострилась в связи с увеличением количества таких дел.
Мне трудно сказать, какие формы и методы взаимодействия аналитических центров с организациями гражданского общества, в том числе правозащитными, должны существовать, какие из них эффективнее и взаимовыгоднее, но, думаю, это становится все более актуальным. Спасибо ряду экспертов и аналитиков, которые помогают нам своими исследованиями или предоставлением независимых экспертных заключений и т.д., но пока это не правило, а отдельные случаи.
Конечно, демократизация политических режимов в странах Центральной Азии могла бы в какой-то степени катализировать этот процесс, но пока мы больше живем в условиях авторитарной модернизации, и то – в отдельных странах региона.
Тем не менее мне представляется важным обсуждать это уже сейчас.
Ну и в последней части своего выступления хотел бы обратить внимание на некоторую путаницу в определении гражданского общества.
В конце сентября этого года ко мне обратились магистранты из Назарбаев-университета за экспертным интервью в рамках исследования уровня доверия общества к НПО.
С моей точки зрения, как человека, занимающегося правами человека профессионально на протяжении последних 30 лет, действующего члена Совета Института прав человека Международной ассоциации юристов, кстати, единственного представителя постсоветского пространства в этом Совете, действующего члена Совета экспертов ОБСЕ по свободе собраний и ассоциации (а НПО это институциализированная форма реализации права на объединение), действующего члена редакционного совета академического журнала «Security and Human Rights Monitor», созданного в Нидерландах в 1990 году, ранее называвшегося «Helsinki Moinitor» и выпускавшегося в партнерстве с Brill Academic Publishers, вопрос доверия общества к НПО весьма искусственно сконструирован и концептуально неверен.
Во-первых, надо определиться, о каком обществе мы говорим. Потому что есть общество с его традиционными институтами и связями, и есть гражданское общество, как современный концепт существования и функционирования наиболее активной части общества. В последнем словосочетании ключевое слово первое – «гражданское», которое определяет гражданина не столько по его политико-правовой связи с государством в виде удостоверения личности или паспорта, сколько, помимо этого, по его общественной активности, как источника власти и налогоплательщика, контролирующего и предъявляющего претензии к государству, если его самого или других людей права и законные интересы ущемляются. Причем претензии, прежде всего, – к исполнительной власти, потому что она должна исполнять законы и расходовать «народные» деньги на основе реализации определенного в статье 1 нашей Конституции принципа, что высшими ценностями в государстве являются человек, его жизнь, права и свободы.
Во-вторых, гражданское общество – не просто совокупность НПО, а сфера, пространство, состоящее из отдельных людей, политически активных граждан, гражданских активистов, общественных инициатив и множества различных формальных и неформальных групп, необязательно институциализированных в виде НПО. У этих отдельных людей, групп и организаций множество разнообразных целей. Среди них есть «сервисные организации», которые предоставляют услуги и ориентируются на какие-то группы населения, которые, в свою очередь, конечно, могут оценивать качество таких услуг, но это не главное.
И это вообще горизонтальная самоорганизация для решения общих, и не только общих, проблем, без государства, если оно не нужно, или с обращением к государству, если требуется его реагирование и помощь. Это не советский концепт общества как помощника государства. Более того, гражданское общество это в большей степени сфера, в чем-то противостоящая государству исходя из того, что народ – источник власти, а права и свободы человека – высшая ценность и определяют и законодательство, и правоприменительную практику государства. И это народ, в лице избирателей и налогоплательщиков, наделяет государственных лиц полномочиями и дает им деньги, чтобы все это выполнять, и поэтому его контролирует.
Гражданское общество это и политические партии, и профессиональные союзы, и СМИ, и гражданские организации, и адвокатура, и аналитические центры, и академическое сообщество, правда, последние в тех случаях, когда они не статичны, а динамичны в общественном смысле, проявляя свою гражданскую активность, и т.д., и т.п. Это очень разнообразная по формам и видам общественная деятельность. И тогда непонятно, каким именно из всех этих форм и видов общественной деятельности население (общество) должно «доверять» или «не доверять».
И, в-третьих, мне всегда было не очень понятно, почему население (общество) должно оценивать и/или «доверять» («не доверять») созданным активными гражданами общественным организациям. Как я обычно говорю, не нравится, что и/или как делает наша правозащитная организация, создавайте свою и делайте, как считаете нужным.
Выражу парадоксальную для многих наших сограждан мысль: множество общественных, в том числе правозащитных, организаций вообще не создаются для общества (населения) в целом. Они создаются для защиты прав или продвижения интересов тех, кто их создал. Например, лиц, живущих с ВИЧ/СПИД, или заключенных, или лиц со специальными потребностями (инвалидов), или владельцев домашних животных. Или для продвижения своих представлений об общественном устройстве и правах и свободах человека как высшей ценности.
Мне трудно представить, например, какое было бы в 1993 году «доверие» к нашей правозащитной организации, поднявшей вопрос об отмене смертной казни, когда около 80-90% населения тогда было за сохранение этого вида наказания. 30 лет понадобилось сложной и неустанной борьбы противников смертной казни, чтобы сначала в 2004 году в Казахстане был введен мораторий на исполнение смертных приговоров, а в позапрошлом году она была окончательно исключена из законодательства. Или, когда мы в начале 90-х подняли проблему пыток, а государство вообще их не признавало, не говоря уже о жестоком обращении. И убеждало общество, что пыток в Казахстане нет.
НПО – это часть общества, более активная часть общества, а не что-то, спущенное с Марса. Можно оценивать деятельность государства и его органов, и уровень доверия к ним, поскольку они созданы народом (обществом, населением), и им содержатся. Можно оценивать качество товаров или услуг, хотя здесь не очень применимо слово «доверие» к тем, кто их производит или оказывает. Но когда одна активная часть общества что-то создала, причем с некоммерческими целями, а другая, ничего не создавшая и никакой общественной деятельностью не занимающаяся, – оценивает ее и определяет уровень «доверия», это весьма странно выглядит.
Более того, это приводит к необоснованным претензиям населения к НПО: вы нам что-то должны, или докажите вашу полезность и нужность. По существу, при таком подходе население (общество) и НПО противопоставляются друг другу, как будто создавшие НПО – это не часть общества.
Да ничего НПО никому не должны, и ничего не должны кому-то доказывать. У них есть только две обязанности: не нарушать закон и не иметь целью получение дохода (потому что тогда они должны быть коммерческими организациями). Во всем остальном, формальные они или неформальные, какие у них цели и т.д. определяется ими самими в свободном демократическом государстве, где гражданское общество – субъект, а не объект государственной политики.
Да, многие общественные организации нуждаются в широкой общественной поддержке и апеллируют к обществу, чтобы иметь право более весомо говорить с государством о каких-то острых проблемах. Это, возможно, связано и с надеждой на материальную поддержку через «краудфандинг» или поддержку бизнеса. Другим НПО важнее поддержка их собственных членов. А третьи вообще находятся в меньшинстве и/или продвигают непопулярные в обществе темы. Гражданское общество очень многообразно и по формам, и по видам деятельности, и по целям его отдельных членов, в том числе и объединившихся в НПО. И это невозможно оценивать через обобщение всех НПО и всего остального населения (общества), которое в деятельности НПО не участвует.
Мне кажется, что здесь кроется концептуальная ошибка, когда гражданское общество сводят к НПО, а НПО начинают оценивать по их «полезности» государству и обществу, причем путем опроса, видимо, той части общества, которая в общественной деятельности не участвует и к гражданскому обществу не относится. Это приводит к неверной оценке гражданского общества и общественных организаций и неправильно расставляет акценты.
А в целом сильное, развитое гражданское общество – это признак демократического государства, где есть разделение властей, система сдержек и противовесов, плюралистической общественно-политической среды с политической оппозицией и независимыми СМИ, где академическая наука и аналитические центры себя ощущают частью этого гражданского общества е естественными союзниками в лице правозащитных и гражданских организаций.
Спасибо за внимание и готов ответить на вопросы.
