Известный казахстанский правозащитник в интервью «Актобе Таймс» рассказал, как после январских событий в стране усилилось преследование оппозиции и гражданских активистов, и какую помощь оказывает Казахстанское бюро по правам человека пострадавшим во время «кровавого января».
В конце августа депутаты Европейского парламента приезжали в страну и были на встрече с правозащитниками в офисе Казахстанского международного бюро по правам человека (КМБПЧ). Они призвали власти РК обеспечить прозрачность расследования январских событий и прекратить преследования оппозиции и активистов гражданского общества. Репортер @aktobe_times поговорил с директором Казахстанского международного бюро по правам человека и соблюдению законности Евгением Жовтисом, который рассказал, почему евродепутаты обеспокоены ситуацией в стране, и власти пытаются сгладить острые углы при расследовании уголовных дел.
– Дело в том, что между Казахстаном и Европейским союзом есть соглашение о расширенном партнерстве – оно определяет параметры экономического сотрудничества, безопасности, и там есть несколько положений о развитии демократии, верховенства закона и прав человека, – начал Евгений Жовтис. – Понятно, что ЕС – это серьезный экономический, политический игрок, и соглашения с ним очень важны для Казахстана. Так вот, Европарламент — это как представительный и законодательный орган ЕС. Эти самые евродепутаты и Европарламент в целом достаточно внимательно относятся ко всем странам, и реагируют на правонарушения, хотя и по-разному. В частности, по Казахстану было несколько резолюций, и даже персональные, например, по Сергею Дуванову. Была резолюция по Максу Бокаеву и Талгату Аяну, была резолюция, которая касалась меня, и резолюции общего характера. Так Европарламент выражает свое отношение к ситуации в той или иной стране. Понятно, что резолюция юридической силы не имеет, но это серьёзные морально-политические реакции, выраженные в письменной форме. Последняя резолюция была в этом году, 11 февраля, после январских событий. В этой резолюции был отражен целый ряд вопросов, она была достаточно жесткой, там уже было написано о необходимости независимого, объективного расследования событий, соблюдения прав человека. Была озабоченность, чтобы январские события не привели к тому, чтобы в страна началось преследование политической оппозиции и гражданских активистов. Кроме принятия резолюций, депутаты Европейского парламента еще посещают разные страны, и в Казахстане они не впервые.
Я завершу эту вводную часть очень важным замечанием. В 1990-ом году, в рамках Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе был принят важный документ («Документ Московского совещания»), в котором содержался важный принцип – принцип экстерриториальности прав человека, означающий, что права человека не являются внутренним делом государства, поскольку они являются основой мирового порядка, основой разных документов от Устава ООН до Всеобщей декларации прав человека, до международных пактов по правам человека и многих конвенций и соглашений. Каждое государство может ставить вопрос на международном уровне о невыполнении другим государством своих обязанностей по правам человека.
– Расскажите, как КМБПЧ организовало работу по защите граждан после январских событий.
– Как только эти события произошли, мы 14 января сразу же скооперировались с другими известными правозащитными организациями и создали Правозащитный альянс в защиту фундаментальных прав. Нашей задачей было объединить усилия по трем направлениям. Первое – по оказанию юридической помощи, прежде всего гражданским активистам, потерпевшим, семьям и близким убитых. Вторая задача — это борьба с пытками. Причем, помимо этого Правозащитного альянса, у нас есть очень долго действующая Коалиция НПО Казахстана против пыток. Туда входит несколько десятков организаций и отдельных специалистов. Так вот, коалиция принимала заявления от граждан о пытках задолго до январских событий. У нас обычно в год было около 200 заявлений, а тут только за январь-февраль – 177 обращений, связанных с пытками! Мы где-то в 100 случаев предоставляли адвокатскую и иную юридическую помощь. Пытались фиксировать, обращались в правоохранительные органы, прежде всего в Антикор и в прокуратуру. Третья линия — это документация. Мы пытались хоть в какой-то степени восстанавливать хронологию событий. В рамках этого третьего направления одна из участниц альянса, руководитель общественного фонда «Ар.Рух.Хак» Бакытжан Торегожина и ее команда фиксировали факты гибели людей.
– По официальным данным в Казахстане 238 погибших, из них 19 силовики. Читая ваши прошлые доклады и интервью, можно заметить, что вы не доверяете цифрам властей. Расскажите, почему?
– Надо иметь в виду, что 1 июня сначала свой список опубликовало «Радио Азаттык», у них в списке было 188 человек. А у Торегожиной 221 человек. В официальном списке 238. Госпожа Торегожина говорит, что более 20 человек, которые есть у нее в списке, нет в официальном списке Генпрокуратуры. Но надо проверять. Кстати, мы все время добивались, чтобы генеральная прокуратура опубликовала эти списки, и она это сделала, но в очень урезанном виде. То есть, неизвестно, при каких обстоятельствах человек погиб, кто это, в каких условиях, целый ряд вопросов остаётся. Здесь важный момент, я позволю себе остановиться. Если вы посмотрите на списки погибших (не забывайте, есть еще без вести пропавшие, по нашим неофициальным данным их около 70 человек), то их можно разделить на 4 категории. Первая – те, кто попал под огонь случайно. Вы видели, там были убитые дети, или человек вышел в магазин, и его застрелили, то есть не участники протеста. Так вот, в таких случаях человек мог погибнуть от рук силовиков, от рук другой стороны, или в результате перекрестного огня, рикошетов. В любом случае за смерть человека должен кто-то отвечать. То есть, либо это убийство, если вы стреляли намеренно, либо это причинение смерти по неосторожности. Вторая категория – это мирные протестующие, которые однозначно без оружия и однозначно никакого насилия не осуществляли. Здесь такая же ситуация, кто-то должен отвечать. Третья категория — это те, кто проявлял насилие, мог даже врываться в государственные здания, в акимат, например. То есть, да, представлял угрозу имуществу и так далее, но непосредственной угрозы жизни и здоровью людей не представлял. И тогда опять кто-то должен отвечать за их гибель, только статьи меняются: это становится либо превышением должностных полномочий, либо превышением пределов необходимой самообороны. И последняя категория – те, кто действительно представлял угрозу жизни и здоровью, то есть, вооружённые люди, нападавшие на полицейские участки, пытающиеся захватить оружие и так далее. В таких случаях применение летального оружия, конечно, правомерно. Но, поскольку у нас ко всему этому доступа нет, то и нет чётких представлений о цифрах, о людях и о причинах.
– А этот доступ вообще возможен?
– Именно это мы требовали с самого начала. Понятно, что не каждый должен иметь доступ ко всей информации, там могут быть государственные секреты. Но нужно было создать независимую комиссию расследования. Этим должен был заняться парламент страны, он же у нас представительный орган. Мы требовали международной комиссии, предлагали создать гибридную комиссию, в которую войдут часть наших, возможно, даже госслужащих, часть представителей общественности, независимых экспертов. Задача такой комиссии не уголовно-правовая, а пытаться установить, что произошло, кто стрелял, кто отдавал приказы. То есть, провести полный анализ этой ситуации. Это позволило бы многие вопросы снять.
Когда мне говорят, что невозможно установить, кто пытал или кто стрелял, потому что полицейский (военный) был в балаклаве или маске и прочее, я совершенно резонно отвечаю: не может же быть, чтобы никто не отвечал, это называется безнаказанность. Если пытали в здании полицейского участка, отвечает начальник полицейского участка, потому что это его люди. Отвечает тот человек, который направил подразделение, дал приказ стрелять, если люди погибли неправомерно. Когда вы имеете дело с силовиками, которые применяли оружие от имени государства, и они же ведут расследование, то, конечно, возникают вопросы и сомнения в объективности такого расследования.
– Как вы считаете, пытаются ли власти в данной ситуации защитить силовиков?
– Это показатель не только исключительно диктаторских режимов, но и, к сожалению, демократических тоже. То есть, силовиков защищают всегда или стараются вывести из-под удара, бороться против этого без независимых СМИ, сильного гражданского общества, многопартийного парламента очень трудно. Кто ответил у нас за Жанаозен в 2011 году? Никто. Никаких дел не закончилось, дела против нефтяников были, по пыткам, если не ошибаюсь, начальник ИВС в Жанаозене попал в тюрьму, а в целом ничего не было. И у наших соседей такое происходит. Вспомните Андижанские события в Узбекистане, где погибли от несколько сот до более тысячи человек (по разным оценкам), или последние события в Каракалпакстане.
Другой вопрос, что сказать, что власти совсем ничего не делают, нельзя, но они пытаются отделаться малой кровью. Также мы слышим от тех людей, которым помогаем, что власти используют несколько тактик, чтобы сгладить острые углы. Там, где речь идет о пытках людей, которые привлекаются за участие в массовых беспорядках, за захват зданий, оружия, нам рассказывают, что им или их близким предлагают обмен: «Признаешь вину, забираешь заявление о пытках, – и к тебе нет претензий, а мы тебе гарантируем, что тебя не посадят». Или, что будет там условный срок, например. По целому ряду дел так и было. Это называется процессуальное соглашение. В случаях, когда речь идет о погибших, тоже применяется определённая тактика. Надо иметь в виду, что все дела объединены, есть межведомственные оперативно-следственные группы, которые проводят расследования, где одна часть касается людей, которых обвиняют в участии в беспорядках и так далее, и вторая – одновременно по факту их гибели. С родственниками неофициально разговаривают таким образом: «Если не хотите, чтобы ваш близкий обвинялся в терроризме, или других преступлениях, то вы должны быть согласны, что дело будет прекращено по факту смерти подозреваемого». Так, соответственно, прекращается и дело о его гибели. А еще говорят родственникам, что если они будут согласны с тем, что дело будет прекращено по реабилитирующим основаниям, тогда они могут рассчитывать на какие-то компенсации в связи с его гибелью.
Мы сейчас столкнулись с совершенно неприемлемой ситуацией, когда юридический консультант, которого мы наняли для того, чтобы он помогал родственникам троих погибших, не может обжаловать постановление о прекращении дела. Мы получили официальный ответ от органа досудебного расследования, что ему дадут постановление о прекращении дела, чтобы его обжаловать, только в том случае, если он пойдет в КНБ и получит допуск к госсекретам. То есть, дела, где люди погибли, объявляют секретными, и даже постановление о прекращении уголовного дела человек не может получить для того, чтобы его обжаловать. Поэтому тут речь даже не о том, что информации нет, и они ею не делятся, а что зачастую у самих участников этого процесса нет доступа к ней.
– Наблюдаете ли усиление давления на гражданских активистов и оппозиции после событий января?
– Если вы поднимете заявление Правозащитного альянса от 14 января, то вы сразу увидите, что мы это предвидели заранее и призвали власти воздержаться от этого. Было понятно, что на начальном этапе, когда люди на митингах от социально-экономических требований перешли к политическим, то во многих регионах на акциях протеста принимали участие те, кого мы относим к политической оппозиции, гражданским активистам и так далее, достаточно в большом количестве. Причем мало кто из них участвовал в каком-то насилии, Жанболат Мамай – яркий тому пример. Если вы помните, господин президент в начале января даже заявил, что чуть ли не гражданские активисты стоят за этими событиями. Потом он поправился, сказал, что нужно отделять мирных от не мирных. Итак, вроде бы первые месяцы до марта-апреля не было серьёзных опасений, что преследование будет масштабным, были только отдельные кейсы. Уже ближе к середине весны нам стало очевидно, что все-таки власти решили использовать эту ситуацию, и вот здесь под «раздачу» попали сторонники Демократической партии Жанболата Мамая, сторонники запрещенной партии ДВК, запрещённого движения «Коше партиясы» и еще ряд независимых гражданских активистов. Если вы посмотрите список по политическим заключённым, который мы обновили, то там около двух десятков человек. Больше всех это люди, которых мы относим к оппозиции, гражданским активистам.
– Оказывают ли на вас давление в связи с вашей деятельностью?
– Понимаете, это все очень относительно, нужно все время сравнивать. Наша организация находится под пристальным вниманием с момента, как мы создались. С 1993 по 1996 годы мы еще как-то были в свободном полете, потом стало тяжелее. Иногда это внимание усиливается. Как в детективах, прямой слежки обычно нет. Но общий контроль мы чувствуем. К сотрудникам, родственникам сотрудников иногда приходят, (особенно в регионах, где у нас филиалы), ведут душеспасительные беседы, куда-то приглашают.
У нас есть пресс-центры, в которых мы бесплатно даем проводить пресс-конференции, но иногда приходят почему-то представители акимата, хотя это для журналистов. То есть, все зависит от вообще политического контекста. В 1999 году нам офис сожгли, в 2004 мне в машину наркотики подбрасывали. Сейчас прямого давления нет, была попытка в 2020 году на нас «наехать» через налоговые органы, был небольшой скандальчик. Нашу деятельность даже пытались приостановить на какое-то время, ну мы отбились, потому ничего серьезного у нас не смогли найти. Но никаких гарантий нет, они исходят из того, что им выгодно или не выгодно на данном этапе. Я себя как-то успокаиваю, что относительно (по сравнению с Туркменистаном, или той же Россией и Беларусью) здесь чуть полегче.
– Не чувствуете ли вы, что народ устал от разговоров про январь?
– Усталость всегда есть, внимание рассеивается. У людей своя жизнь, свои проблемы, кто потерял близких, пытается жить без них, пытаются от государства получить какую-то поддержку. Но то, что есть усталость, не означает, что память пропадает. Все равно декабрь 1986 года никуда не ушел, все равно Жанаозен – 2011 в памяти существует.
– Вы верите в то, что будет попытка замять «январское дело»?
– У меня нет сомнений, что у власти нет резона копать далеко, так же, как далеко не копали в 1986, 2011 годах. Поэтому они надеются дать удобоваримые версии, чтобы объяснить что-то обществу. Но в какой-то момент, конечно, проколы случаются, вроде разговоров о 20 тысячах террористов. Про них уже не говорят. Я буду очень удивлён, если суды по господину Масимову или другим высокопоставленным сотрудникам КНБ или МВД не будут закрытыми. Думаю, просто приговоры огласят, скажут, что был какой-то заговор, сколько лет дали, и на этом все дело закончится.
Ну, а мы продолжим делать то, что мы можем, продолжим обжаловать какие-то решения, продолжим собирать информацию, и будем надеяться, что она когда-то понадобится. Через 4 года будет 40 лет декабрьским событиям. Хотя информация, и ее носители: участники, судьи, документы есть, но время не пришло для полной правды, видимо, еще не пришло. Однако крот истории роет незаметно, когда-то он, наверное, дороет.
ИСТОЧНИК:
Сайт газеты «Актобе times»
